Стучит рассказ тургенева. Отзыв о рассказе И.С.Тургенева «Стучит! Иван Сергеевич Тургенев

Тургенев Иван

Иван Сергеевич Тургенев

(Из цикла "Записки охотника")

Что я вам доложу, - промолвил Ермолай, входя ко мне в избу, - а я только что пообедал и прилег на походную кроватку, чтоб отдохнуть немного после довольно удачной, но утомительной охоты на тетеревов - дело было в десятых числах июля и жары стояли страшные, - что я вам доложу: у нас вся дробь вышла.

Я вскочил с кроватки.

Вышла дробь! Как же так! Ведь мы с собой из деревни почитай что фунтов тридцать взяли! целый мешок!

Оно точно; и мешок был большой: на две недели бы хватило. Да кто его знает! Прореха, что ль, в нем произошла, - а только, как есть, нету дроби... так, зарядов на десять осталось.

Что же мы станем теперь делать? Самые лучшие места впереди - на завтрешний день нам обещали шесть выводков...

А пошлите меня в Тулу. Тут недалече: всего сорок пять верст. Духом слетаю и дроби привезу, коли прикажете, целый пуд.

Да когда же ты поедешь?

А хоть сейчас. Чего мешкать? Только вот что: надо будет лошадей нанять.

Как лошадей нанять! А свои-то на что?

На своих ехать нельзя. Коренник захромал... страсть!

Это с каких пор?

А вот намеднись, - кучер его ковать водил. Ну и заковал. Кузнец, должно, попался неладный. Теперь даже на ногу ступить не может. Передняя нога. Так и несет ее... как собака.

Что ж? расковали его, по крайней мере?

Нет, не расковали; а непременно расковать его следует. Гвоздь-то ему, чай, в самое мясо вогнат.

Я велел позвать кучера. Оказалось, что Ермолай не солгал: коренник действительно не ступал на ногу. Я немедленно распорядился, чтобы его расковали и поставили на сырую глину.

Что ж? Лошадей нанять в Тулу прикажете? - пристал ко мне Ермолай.

Да разве можно в этом захолустье найти лошадей? - воскликнул я с невольной досадой...

Деревня, в которой мы находились, была заглазная, глухая; все ее обитатели казались голышами; мы с трудом отыскали одну - не то что белую, а мало-мальски просторную избу.

Можно, - ответил Ермолай с обычной своей невозмутимостью. - Вы про здешнюю деревню сказали верно; а только в этом самом месте проживал один крестьянин. Умнеющий! Богатый! Девять лошадей имел. Сам-то он помер, и старший сын теперь всем орудует. Человек - из глупых глупый, ну, однако, отцовское добро протрясти еще не успел. Мы у него лошадьми раздобудемся. Прикажите, я его приведу. Братья у него, слышно, ребята шустрые... а все-таки он им голова.

Почему же это так?

А потому - старшой! Значит, младшие - покоряйся! - Тут Ермолай сильно и непечатно отозвался о младших братьях вообще. - Я его приведу. Он простой. С ним - да не сговориться?

Пока Ермолай ходил за "простым" человеком, мне пришло в голову: не лучше ли мне самому съездить в Тулу? Во-первых, я, наученный опытом, плохо надеялся на Ермолая; я послал его однажды в город за покупками, он обещался исполнить все мой поручения в течение одного дня - и пропадал целую неделю, пропил все деньги и вернулся пеший - а поехал на беговых дрожках. Во-вторых, у меня был в Туле барышник знакомый; я мог купить у него лошадь на место охромевшего коренника.

"Решенное дело! - подумал я. - Съезжу сам; а спать можно и в дороге благо тарантас покойный".

Привел! - воскликнул четверть часа спустя Ермолай, вваливаясь в избу. Вслед за ним вошел рослый мужик в белой рубахе, синих портах и лаптях, белобрысый, подслеповатый, с рыжей бородкой клинушком, длинным пухлым носом и разинутым ртом. Он, точно, смотрел "простецом".

Вот извольте, - промолвил Ермолай, - лошади у него есть, и он согласен.

То ись, значит, я... - заговорил мужик сиповатым голосом и с запинкой, встряхивая свои жидкие волосы и перебирая пальцами околыш шапки, которую держал в руках. - Я, значит...

Как тебя зовут? - спросил я.

Мужик потупился и словно задумался.

Как меня зовут-то?

Да; как твое имя?

А имя мне будет - Филофей.

Ну вот что, братец Филофей; у тебя, я слышал, есть лошади. Приведи-ка сюда тройку, мы их заложим в мой тарантас, - он у меня легкий, - и свези ты меня в Тулу. Теперь ночь лунная, светло и ехать прохладно. Дорога у вас тут какова?

Дорога? Дорога - ничего. До большака верст двадцать будет - всего. Одно есть местечко... неладное; а то ничего.

Какое такое местечко неладное?

А речку вброд переезжать надоть.

Да разве вы сами в Тулу поедете? - осведомился Ермолай.

Ну! - промолвил мой верный слуга и тряхнул головою. - Н-н-у! повторил он, сплюнул и вышел вон.

Поездка в Тулу, очевидно, уже не представляла ему ничего привлекательного; она стала для него пустым и незанимательным делом.

Ты дорогу хорошо знаешь? - обратился я к Филофею.

Как нам дороги не знать! Только я, значит, воля ваша, не могу... потому как же этак вдруг...

Оказалось, что Ермолай, нанимая Филофея, заявил ему, чтобы он не сомневался, что ему, дураку, заплатят... и только! Филофей, хотя и дурак, по словам Ермолая, - не удовлетворился одним этим заявлением. Он запросил с меня пятьдесят рублей ассигнациями - цену громадную; я предложил ему десять рублей - цену низкую. Принялись мы торговаться; Филофей сперва упорствовал, потом стал сдаваться, но туго. Вошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что "этот дурак" (вишь, полюбилось слово! - заметил вполголоса Филофей), "этот дурак совсем счету деньгам не знает", - и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный моей матушкой на бойком месте, на перекрестке двух больших дорог, пришел в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета деньгам, а ценил их по количеству - то есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.

Эх ты, Филофей, прямой Филофей! - воскликнул наконец Ермолай и, уходя, в сердцах хлопнул дверью.

Филофей ничего ему не возразил, как бы сознавая, что называться Филофеем, точно, не совсем ловко и что за такое имя даже упрекать можно человека, хотя, собственно, виноват тут поп, которого при крещении не ублаготворили как следует.

Наконец мы, однако, сошлись с ним на двадцати рублях. Он отправился за лошадьми и чрез час привел их целых пять на выбор. Лошади оказались порядочные, хотя гривы и хвосты у них были спутанные и животы - большие, растянутые, как барабан. С Филофеем пришло двое его братьев, нисколько на него не похожих. Маленькие, черноглазые, востроносые, они, точно, производили впечатление ребят "шустрых", говорили много и скоро "лопотали", как выразился Ермолай, - но старшому покорялись.

Они выкатили тарантас из-под навеса да часа полтора возились с ним и с лошадьми; то отпускали веревочные постромки, то прикручивали их туго-натуго! Обоим братьям непременно хотелось запречь в корень "чалого", потому "ён с горы спущать могит", - но Филофей решил: кудластого! Так кудластого и заложили в корень.

Тарантас набили сеном, подсунули под сиденье хомут с хромого коренника - в случае, если б пришлось пригонять его в Туле на новокупленную лошадь... Филофей, успевший сбегать домой и возвратившийся оттуда в длинном белом отцовском балахоне, высоком гречневике и смазных сапогах, взобрался торжественно на козла. Я сел, посмотрев на часы: четверть одиннадцатого. Ермолай даже не простился со мною, он принялся бить своего Валетку; Филофей задергал вожжами, закричал тонким-тонким голосом: "Эх вы, махонькие!" братья его подскочили с обеих сторон, подстегнули под брюхо пристяжных - и тарантас тронулся, свернул из ворот на улицу; кудластый хотел было махнуть к себе на двор, но Филофей образумил его несколькими ударами кнута - и вот мы уже выскочили из деревни и покатили по довольно ровной дороге, между сплошными кустами густого орешника.

Ночь была тихая, славная, самая удобная для езды. Ветер то прошелестит в кустах, закачает ветки, то совсем замрет; на небе кое-где виднелись неподвижные серебристые облачка; месяц стоял высоко и ясно озарял окрестность. Я растянулся на сене и уже вздремнул было... да вспомнил о "неладном месте" и встрепенулся.

А что, Филофей? До брода далеко?

До броду-то? Верст восемь будет.

"Восемь верст, - подумалось мне. - Раньше часу не доедем. Соснуть пока можно".

Ты, Филофей, дорогу хорошо знаешь? - спросил я опять.

Да как ее не знать-то, дорогу-то? Не впервой едем...

Он еще что-то прибавил, но я уже не расслушал его... Я спал.

Разбудило меня не собственное намерение проснуться ровно через час, как это часто случается, а какое-то странное, хоть и слабое, хлюпанье и бульканье под самым моим ухом. Я поднял голову...

Что за чудеса? Лежу я в тарантасе по-прежнему, а вокруг тарантаса - и на пол-аршина, не более, от его края - водная гладь, освещенная луною, дробится и дрожит мелкой, четкой рябью. Я - глядь вперед: на козлах, понурив голову, согнув спину, сидит, как истукан, Филофей, а еще подальше - над журчащею водою - кривая линия дуги и лошадиные головы и спины. И всё так неподвижно, так бесшумно - словно в заколдованном царстве, во сне, в сказочном сне... Что за притча? Я - глядь назад из-под балчука тарантаса... Да мы на самой середине реки... берег от нас шагов за тридцать!

Главные герои рассказа Тургенева «Стучит!» из сборника «Записки охотника» – богатый охотник и простой мужик с редким именем Филофей. Будучи на охоте, от слуги охотник узнал, что неожиданно закончились запасы дроби. Необходимо было ехать в Тулу, чтобы пополнить эти запасы, но выяснилось, что коренная лошадь, неудачно подкованная кузнецом, захромала.

Тогда слуга сказал, что в деревне, где охотник остановился, есть мужик с лошадьми и обещал его привести. Вскоре он вернулся и вместе с ним пришел мужик, которого звали Филофей. Договорившись с охотником о цене поездки, Филофей отправился за лошадьми. Через несколько часов охотник выехал в Тулу на тарантасе, запряженном тройкой лошадей. На козлах тарантаса восседал Филофей.

Дорога до Тулы была неблизкой, и охотник задремал. Просыпался он дважды. Один раз он проснулся и с удивлением обнаружил, что наступила ночь, а тарантас стоит посреди реки. Оказалось, что Филофей ошибся с местоположением брода и теперь ждал, когда его коренник сам найдет правильный путь. Вскоре коренная лошадь дернулась и вывела всю упряжку на другой берег.

В следующий раз охотник проснулся от тревожного голоса Филофея. Мужик таинственным шепотом сообщил, что слышит стук. Их тарантас догоняла какая-то повозка. Филофей сказал, что под Тулой по ночам шалят недобрые люди, и встреча с ними ничего хорошего не сулит. Охотник выразил сомнение в том, что догоняющая их повозка может представлять опасность, и велел ехать дальше. До Тулы оставалось около пятнадцати верст.

Через полчаса, выехав на пригорок, охотник и Филофей по доносящемуся сзади стуку определили, что повозка их нагоняет. Филофей попытался погонять своих лошадей, но они были не в состоянии ехать быстро. Минут через двадцать, охотник, поняв, что от погони им не уйти, приказал Филофею остановиться.

Вскоре их обогнала телега, запряженная тройкой лошадей, весело звенящих бубенцами. В телеге сидели молодые парни, они пели песни и кричали. Ясно было, что люди в телеге пьяны. На облучке сидел человек крупного телосложения в полушубке, который управлял лошадьми.

Поскольку обогнавшая их телега стала двигаться медленно, охотнику с Филофеем ничего не оставалось делать, как ехать за ней. Попытки обогнать телегу моментально пресекались великаном в полушубке. Становилось ясно, что намерения у людей в телеге явно недобрые.

Перед небольшим мостиком телега остановилась, и великан подошел к тарантасу. Ожидавшие ограбления охотник и его возница вдруг услышали рассказ о том, что эти люди едут со свадьбы, где было много выпито вина. Великан довольно вежливо попросил у охотника немного денег на вино, а в случае отказа просил не сердиться.

Охотник достал кошелек и подал человеку в полушубке два рубля. Тот сообщил своим спутникам о пожалованных ему деньгах и те захохотали. Лихая тройка рванула с места и вскоре скрылась из виду.

Поездка охотника в Тулу прошла успешно, а по возвращении в деревню он узнал от слуги, что в ту же ночь примерно в тех местах, где они встретили телегу с людьми, неизвестными был ограблен и убит купец. И тогда охотник понял, с какой «свадьбы» возвращались встреченные ими люди, и какой страшной участи они с Филофеем миновали по счастливому стечению обстоятельств.

Таково краткое содержание рассказа.

Главная мысль рассказа Тургенева «Стучит!» заключается в том, что психология разбойников немногим отличается от психологии хищников. Сытый волк не станет нападать без нужды. Охотнику с Филофеем посчастливилось остаться в живых лишь потому, что разбойники перед этим ограбили и убили человека. Удовлетворенные захваченной добычей, они не тронули двух путников в тарантасе, а всего лишь пощекотали им нервы, попросив денег на вино.

Рассказ Тургенева «Стучит!» учит быть предусмотрительным и осторожным. Охотник, отправляясь в дальнюю поездку, даже не подумал о том, чтобы взять с собой ружье. Когда телега с разбойниками настигла тарантас, он понял, что защищаться от лихих людей им с Филофеем абсолютно нечем.

Какие пословицы подходят к рассказу «Стучит!»?

Если волки сыты, то и овцы целы.
Наперед не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Сохранился черновой автограф рассказа (Bibl Nat, фотокопия — ИРЛИ, Р. I, оп. 29, ед. хр. 170). Название рассказа сопровождено в нем подзаголовком «Отрывок из „Записок охотника“ Ив. Тургенева»; здесь же, на заглавном листе, — указание на время работы над рассказом: «Начат в Спасском, в пятницу 7 / 19 июня 1874, кончен там же — в понедельник 10 / 22 июня 1874 в 4 часа» и текст подстрочного примечания к рассказу «Живые мощи», напечатанного в ЗО 1874 (см. комментарий к этому рассказу). Последний слой текста чернового автографа очень близок к первопечатному, стилистическая правка относительно невелика. В конце автографа подпись: Ив. Тургенев; дата: с. Спасское. Понедельник, 22-го / 10 июня 1874. 4 часа дня.

В настоящем издании в тексте ЗО 1880 слово «выкликнул» (343, 15-16) исправлено на «воскликнул» (по черн. автогр.).

Замысел рассказа «Стучит!» возник у Тургенева, по-видимому, в начальный период сложения цикла. В примечании к «Живым мощам» сказано, что «наброски» этих «двух отрывков» были найдены автором в черновых его бумагах в 1874 г. и тогда же дописаны, один для «Складчины», «другой для предстоящего издания» (ЗО 1874, с. 494). Известно, что «Живые мощи» были обдуманы и написаны Тургеневым в декабре 1873 — январе 1874 г. в Париже. Вероятно, тогда же Тургенев возвратился к старому замыслу рассказа «Стучит!». В предисловии к изданию 1874 г., датированном: «Москва. Май <ст. ст.> 1874 года», — Тургенев сообщает о включении в состав «Записок охотника» рассказа «Стучит!», который «не был нигде напечатан и является в первый раз», взамен обещанной и ненаписанной статьи «Семейство Аксаковых и славянофилы». В письме к П. В. Анненкову от 12 (24) июня 1874 г. из Спасского-Лутовинова Тургенев пояснял историю этой замены: «… так как Аксаковы перепугались (!) моему намерению написать статью об их отце и семействе (точно я памфлетист какой!), а Салаев требовал чего-нибудь inédit (неизданного) в свое новое издание на место той статьи — то я для него написал здесь в Спасском, руководясь (как для „Живых мощей“) клочком найденной здесь старой рукописи, небольшой рассказ под заглавием „Стучит!“. Это анекдот из моей охотничьей жизни — особенного он значения не имеет…» Сходная авторская оценка приведена в воспоминаниях Н. А. Островской (Т сб (Пиксанов), с. 121). Возможно, что в рассказе нашел отражение тот эпизод из биографии Тургенева, когда он вместе со своим кучером В. Н. Серебряковым, возвращаясь из Мценска в Спасское, подвергся нападению разбойников. Об этом со слов отца рассказывает дочь В. Н. Серебрякова в своих неизданных воспоминаниях, отрывок из которых приведен В. А. Громовым в издании: Т, СС, 1975 —, т. 1, с. 391.

Несмотря на устойчивую авторскую оценку рассказа «Стучит!» как вещи незначительной, художественные достоинства его были сразу оценены современниками. Г. И. Успенский, присутствовавший 15 (27) февраля 1875 г. при чтении рассказа на литературно-музыкальном утре в салоне П. Виардо, отметил в особенности мастерство Тургенева в передаче ритма: «Стучит — стучит — потрясло меня и всех, как быстро приближалась телега с шайкой разбойников» (Успенский Глеб. Мемуарная запись «Мои дети». — Летописи Гос. лит. музея. М., 1939. Кн. 4, с. 201).

Топор разбойника презренный… — Строка из стихотворения В. А. Жуковского «На смерть фельдмаршала графа Каменского».

Князь Мещерский отставил воспоминания о последних предсмертных минутах Ивана Сергеевича Тургенева: «Он стал в бреду говорить все время по-русски и, обращаясь к мужу дочери Виардо Клоди, Жоржу Шамро (который нашего языка не понимал) спрашивал его: «Веришь ли ты мне, веришь?... Я всегда, всегда искренно любил, всегда, всегда, всегда был правдив и честен, ты должен мне верить… Поцелуй меня в знак доверия…». Шамро, которому я быстро переводил слова больного, исполнил его желание. Больной продолжал: «Я тебе верю, у тебя такое славное, русское, да, русское лицо..»… Тут у Ивана Сергеевича стали прорываться простонародные выражения: ему точно представлялось, что он умирающий русский простолюдин, дающий жизненные напутствования своим семьянам» [Мещерский 1983: 408].

«Простонародные выражения», которые режут ухо князю в речи умирающего писателя, буквально рассыпаны по страницам многих произведений И.С. Тургенева. При этом они играют значительную роль в организации повествования как «события рассказывания». Текст его творений насыщен диалогами, элементы которых также обильно включаются в авторскую речь. Слово у Тургенева выступает, прежде всего, как слово произнесенное, окрашенное всеми оттенками породившей его ситуации – личности говорящего, его социального положения, цели, времени и места общения. Одновременно происходит своеобразная интериоризация элементов речи персонажей, которые утрачивают свой инородный внешний характер, становятся частью языкового мировидения автора-повествователя, приобретая в ряде случаев статус символа, выражающего смысл и суть рассказываемого.

Характерный пример подобного использования «некодифицированных элементов» русской речи мы находим в рассказе И.С. Тургенева «Стучит». Эта новелла входит в книгу «Записки охотника», но, так же, как и рассказы «Живые мощи» и «Конец Чертопханова», была написана значительно позднее остальных произведений цикла – в июне 1874 года. Фабула рассказа проста. Барин-охотник, от лица которого ведется повествование, в середине очень жаркого лета едет прохладной ночью за покупками из глухой деревни в Тулу с крестьянином Филофеем, чьи лошади были наняты для поездки. По дороге на быстрой тройке, стук колес которой был слышен уже издалека, их обгоняет буйная полупьяная ватага мужиков, очень похожих на разбойников. Путников заставляют остановиться, но главарь мужиков со смиренным видом под смех своих товарищей всего лишь просит у барина на водку. Барин и Филофей продолжают путь, совершают все необходимые покупки и благополучно возвращаются в деревню, но вскоре узнают, что в ту же самую ночь, на той же самой дороге «какого-то купца ограбили и убили».

Обратимся к началу текста, его «сильной позиции», где происходит не только завязка фабулы, цепи событий, лежащих в основе повествования, но и его сюжета, то есть самого «события рассказывания».

«Что я вам доложу, – промолвил Ермолай, входя ко мне в избу, – а я только что пообедал и прилег на походную кроватку, чтоб отдохнуть немного после довольно удачной, но утомительной охоты на тетеревов – дело было в десятых числах июля и жары стояли страшные, – что я вам доложу: у нас вся дробь вышла.
Я вскочил с кроватки.
– Вышла дробь! Как же так! Ведь мы с собой из деревни почитай что фунтов тридцать взяли! целый мешок!
– Оно точно; и мешок был большой: на две недели бы хватило. Да кто его знает! Прореха, что ль, в нем произошла, – а только, как есть, нету дроби... так, зарядов на десять осталось.
– Что же мы станем теперь делать? Самые лучшие места впереди – на завтрешний день нам обещали шесть выводков...
– А пошлите меня в Тулу. Тут недалече: всего сорок пять верст. Духом слетаю и дроби привезу, коли прикажете, целый пуд» .

Примечательно, что рассказ начинается не словами самого повествователя, но репликой персонажа, который выступает в роли «вторичного нарратора». Тургенев не только делегирует ему право на сообщение информации, становящейся «пусковым крючком» разворачивающихся событий, но и фиксирует наше внимание на самом речевом акте: центральное место в начальной реплике Ермолая занимает глагол речи «доложу». Слова основного нарратора при этом вклиниваются в речь персонажа. Налицо драматизация повествования, причем вставной комментарий повествователя здесь отчасти сближается по своей функции с авторскими ремарками в тексте пьес. Этот комментарий, в свою очередь, включает в себя вставную конструкцию помогающую уточнить обстоятельства действия: «дело было в десятых числах июля и жары стояли страшные». Матрешечная композиция начального фрагмента способствует созданию рефлексивной перспективы речи, возникновению метатекстового измерения, благодаря которому происходит «осмысление высказывания относительно условий и условностей общения» [Шмелева 1994: 25]. Повествующий как бы смотрит на себя со стороны. «Я – это кто-то другой», - говорил Рембо.

У Тургенева повествователь одновременно и действует, и рассказывает об этом действии. Частью его действий как персонажа являются действия речевые. Он выступает и в роли основного, первичного нарратора, и нарратора вторичного, в ряду других говорящих персонажей. Таким образом, событие рассказывания развивается в двух планах – в плане основного повествования и в плане включенных воспроизводимых фрагментов разговоров. Характерно, что слова «жары стояли страшные», которыми заканчивается вставной фрагмент, имеют явную разговорную, сниженную окраску: в данном случае мы имеем дело со сменой речевых регистров. Следом идет диалог, целиком выдержанный в низком стилевом регистре. Реплики барина при этом так же включают в себя диалектизмы и просторечия: «Вышла дробь!» (здесь происходит «отзеркаливание» реплики Ермолая с изменением порядка слов и тема-рематической структуры высказывания), «почитай», «завтрешний». Далее диалог продолжается, но, по мере развертывания «события рассказа» все более активную роль начинает играть первичный повествователь, оценочная позиция которого выражается при помощи метатекстовых глаголов, описывающих манеру речи персонажей:

Что ж? Лошадей нанять в Тулу прикажете? – пристал ко мне Ермолай.
- Да разве можно в этом захолустье найти лошадей? – воскликнул я с невольной досадой...
Употребляя глагол "пристал", обладающий разговорно-сниженной окраской в функции глагола речи, Тургенев сразу решает несколько задач: 1) введение реплики персонажа; 2) характеристика выходящего за рамки социального этикета речевого поведения слуги по отношению к барину; 3) передача раздраженной реакции барина (здесь происходит своеобразная интерференция речевых планов - повествователь отходит от объективности и переходит на субъективированный язык, при этом стилистические границы между текстом реплик и вводящим и характеризующим эти реплики метатекстом оказываются размытыми). Ответная реплика барина содержит разговорно-сниженное «захолустье». Метатекстовый глагол "воскликнул" лишен интенциональной многоплановости, однако может служить в качестве примера мастерства Тургенева-рассказчика, искусно варьирующего глаголы речи. Отрывок повествования, следующий за этим экспрессивным обменом репликами, насыщен просторечиями: «Деревня, в которой мы находились, была заглазная, глухая; все ее обитатели казались голышами; мы с трудом отыскали одну – не то что белую, а мало-мальски просторную избу». Обращает на себя внимание контраст книжного оборота «мы находились» и разговорно-просторечного ряда: «заглазная, глухая»; «казались голышами»; «белую» (избу); «мало-мальски». Наиболее интересным в этом ряду представляется слово «заглазная». Данное прилагательное применялось по отношению к деревням, находившимся вне сферы непосредственного контроля помещиков, которые управляли ими «заглазно» (т.е. заочно). Герой рассказа, барин-охотник, не является хозяином деревни, о чем свидетельствует его торг по поводу аренды лошадей с местным жителем Филофеем (по отношению к «своему» барину подобная ситуация была бы невозможна).

"Оказалось, что Ермолай, нанимая Филофея, заявил ему, чтобы он не сомневался, что ему, дураку, заплатят... и только! Филофей, хотя и дурак, – по словам Ермолая, – не удовлетворился одним этим заявлением. Он запросил с меня пятьдесят рублей ассигнациями – цену громадную; я предложил ему десять рублей – цену низкую. …
– Эх ты, Филофей, прямой Филофей! – воскликнул, наконец, Ермолай и, уходя, в сердцах хлопнул дверью.
Филофей ничего ему не возразил, как бы сознавая, что называться Филофеем, точно, не совсем ловко и что за такое имя даже упрекать можно человека, хотя собственно виноват тут поп, которого при крещении не ублаготворили как следует".

При всей внешней незатейливости описываемой ситуации, речевая композиция приведенного отрывка отличается достаточно сложным, многоплановым характером. Начинается отрывок с предложений, передающих в косвенной форме речь Ермолая. Самое интересное в них – причудливое переплетение интенций и интонаций Ермолая и рассказчика. Эффект всецелой вовлеченности рассказчика в происходящее создается путем вставки эмоционального восклицания («и только!»), а также иронической переакцентуации рассказчиком инвектив «верного слуги» барина-охотника. Следующая затем реплика Ермолая направлена на издевательское обыгрывание самого имени крестьянина: «Эх ты, Филофей, прямой Филофей!». Содержащийся в данной реплике метаязыковой подтекст выводится повествователем наружу, при этом текст очередного вставного комментария насыщается словами речевого самоописания: "возразил", "называться", "имя", "упрекать". Мы переключаемся с содержания на форму речи. В светлое поле сознания читателя вводится имя ключевого персонажа. При этом автор намеренно задерживает наше внимание на имени крестьянина. Оно становится предметом самооценки самого персонажа («называться Филофеем, точно, не совсем ловко и что за такое имя даже упрекать можно человека»), а также поводом для попутного комментария барина-рассказчика, снисходительно и иронично оценивающего действия ономатета – попа, который подспудно также воспринимается им как представитель низшего класса.

В приведенном отрывке происходит косвенная актуализация ассоциаций, связанных с именем «Филофей». Образованное от этого слова уменьшительное «Филя», стало в народе синонимом простака, разини, несообразительного человека. На его базе возникает сложное слово "простофиля". Комплекс ассоциаций, связанных с именем главного персонажа, актуализируется в ходе повествования. Противопоставление простота/сложность играет ведущую роль при демонстрации особенностей речевого поведения персонажей. Так, реакция барина-рассказчика на приближающуюся в лице разбойников смерть носит сложный рефлективный характер:

«Вспомнился мне стих Жуковского (там, где он говорит об убийстве фельдмаршала Каменского):
Топор разбойника презренный...
А не то – горло сдавят грязной веревкой... да в канаву... хрипи там да бейся, как заяц в силке..».

Контрастным по отношению к этому не лишенному самолюбования, искусственному способу выражения своих мыслей и чувств выглядит описание речевого поведения Филофея, который воспринимает ситуацию просто, далек от какой-либо рефлексии и рисовки и предстает перед лицом смерти прежде всего крестьянином-хозяином:

– Как есть разбойники, – шепнул мне Филофей через плечо.
– Да чего же они ждут? – спросил я тоже шёпотом.
– А вон там впереди, в ложбине, над ручьем, мостик... Они нас там! Они всегда этак... возле мостов. Наше дело, барин, чисто! – прибавил он со вздохом, – вряд ли живых отпустят; потому им главное: концы в воду. Одного мне жаль, барин: пропала моя троечка, – и братьям-то она не достанется.

В одном из своих эссе, посвященных поэтике драмы, М.Метерлинк отмечал: «Рядом с необходимым диалогом почти всегда идет другой диалог, кажущийся – лишним. Вы увидите, что достоинство и продолжительность этого бесполезного диалога определяет качество и не поддающуюся выражению значимость произведения» [Метерлинк, 1915, с. 72]. «Лишний» диалог о котором пишет Метерлинк, составляет основу события рассказывания в новелле «Стучит»: ряд деталей в высказываниях персонажей, которые прямо не связаны с ходом действия и, строго говоря, являются лишними с точки зрения развития интриги новеллы, приобретают обобщенный, символический смысл. Самыми интересными и значимыми в этом отношении являются заключительные диалоги барина-рассказчика и Филофея.

После того, как опасность миновала, рассказчик стыдится пережитой паники, и, стремясь отвлечься, переключается на Филофея, выпытывая у него, почему тот в лихой час пожалел лошадей, а о жене и детях не вспомнил. Крестьянин же в ответ замечает:

– Да чего их жалеть-то? Ведь ворам в руки они бы не попались. А в уме я их всё время держал – и теперь держу... во как. – Филофей помолчал. – Может... из-за них Господь Бог нас с тобой помиловал.

Филофей в своих репликах много раз упоминает Бога. Это, безусловно, не случайно. К концу рассказа выводится наружу внутренняя форма имени «Филофей» - «любящий Бога». Изменяется оценочный ореол этого имени – минус оборачивается плюсом, низ становится верхом. При этом параллельно возникает возможность для переосмысления речевого поведения и самого образа барина-рассказчика. Любопытные результаты дает сопоставление диалогизированных фрагментов повествования из финала рассказа.

I. «Уже почти рассвело, когда мы стали подъезжать к Туле. Я лежал в забытьи полусна...
– Барин, – сказал мне вдруг Филофей, – посмотрите-ка; вон они стоят у кабака... ихняя телега-то.
Я поднял голову... точно, они: и телега их, и лошади. На пороге питейного заведения внезапно показался знакомый великан в полушубке.
– Господин! – воскликнул он, помахивая шапкой, – ваши денежки пропиваем! А что, кучер, – прибавил он, качнув головой на Филофея, – чай, заробел этта-ась?
– Превеселый человек, – заметил Филофей, отъехавши сажен на двадцать от кабака»
II. «Я в деревне Филофея оставался еще дней пять. Бывало, как только встречу его, всякий раз говорю ему: «А? стучит?»
– Веселый человек, – ответит он мне всякий раз и сам засмеется».

В первом из приведенных отрывков обращают на себя внимание наречия образа действия «вдруг», «внезапно». Эти словесные детали выполняют в тексте рассказа ретроспективную функцию, отсылая нас к описанию ночной встречи с главарем разбойников: «… Вот поравнялись мы с телегой... вдруг великан в полушубке прыг с нее долой – и прямо к нам!». Выстраивается цепь структурных подобий: первая встреча с разбойником, внушающая смертельный страх – вторая встреча с ним, вызывающая смех, и, наконец, – ряд встреч с Филофеем, в ходе которых каждый раз повторно проигрывается пережитая ситуация и ее речевое сопровождение. Может показаться, что заключительная реплика Филофея представляет собой лишь небольшую вариацию его исходной реплики. Однако, на самом деле, первоначальные смыслы подвергаются существенной переакцентуации. Дело в том, что в качестве адресата слов «Веселый человек» выступает сам барин. И здесь возникает причудливая игра смыслов. С одной стороны, эти слова характеризуют шутника-разбойника. С другой же стороны, они обращены к шутнику-барину. И это совпадение речевых ролей весьма показательно. Разбойник и барин оказываются в одном ряду. Повествование выходит на метауровень тургеневского цикла, отсылая нас к ключевой теме взаимоотношений помещиков-хозяев и крепостных крестьян, угнетателей и угнетенных.

В итоге безличное предложение, вынесенное в заглавие рассказа и повторяемое барином-рассказчиком при его встречах с Филофеем, приобретает обобщенное, символическое значение. «Стучит» за спиною беспечного и праздного класса надвигающийся русский бунт - «бессмысленный и беспощадный».

Литература
Метерлинк М. Трагедия каждого дня. // М. Метерлинк Полн.собр.соч. т. 4.– Петроград, 1915.
Мещерский А.А. Предсмертные часы И.С. Тургенгева //Иван Сергеевич Тургенев в воспоминаниях современников. В двух томах. Т. 2. – М., 1983,
Поль Рикёр. Время и рассказ. Т.1 Интрига и исторический рассказ. – М.; СПб. Университетская книга, 1998.
Татару Л.В. Композиционный ритм и когнитивная логика нарративного текста (сборник Дж. Джойса "Дублинцы")// Известия Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена. 2008. – № 75.
Тургенев И.С. Записки охотника// И.С. Тургенев Полное собрание сочинений и писем в двадцати восьми томах. Т.4. – М.-Л., 1963.
Тургенев И.С. Стихотворения в прозе // И.С. Тургенев Полное собрание сочинений и писем в двадцати восьми томах. Т.13. – М.-Л., 1967
Шмелева Т.В. Семантический синтаксис. Курс лекций. Красноярск, 1994.